В начале 50-х гг. Семена Степановича Маканина направили из Орска в Уфу на строительство завода синтезспирта, затем Черниковского нефтеперерабатывающего завода. Вместе с ним приехали жена — Анна Ивановна, учительница, их сыновья — Владимир, Геннадий, Павел. После того как вышел мой материал об Анне Ивановне Маканиной, мне предложили сделать интервью с ее знаменитым сыном писателем Владимиром Маканиным. Мы встретились с ним в его московской квартире. «В память о Черниковске» согласился поговорить с журналистом из Уфы писатель, «живой» классик, который принципиально интервью никому не дает…
— Владимир Семенович, в 1965 году вышла ваша первая повесть «Прямая линия». Для вашей мамы это было предметом гордости, и она делилась со мной, своей маленькой ученицей, большой радостью. И так как Ваша мама была и навсегда осталась для меня дорогим человеком, я читала это произведение с особым чувством и на страницах повести как бы слышала голос Анны Ивановны, когда героиня рассуждала о возрастах детей…
— Да-да-да. Это, конечно, была слабенькая повесть, она ранняя и в ней есть какая-то милота, но как художественное произведение она незначительна — это проба пера. Там мало искусства и поэтому, действительно, много буквального отражения.
— Сегодня Вы один из наиболее читаемых писателей, лауреат престижных конкурсов — дважды лауреат русско-английской Букеровской премии, в прошлом году стали лауреатом немецкой Пушкинской премии Фонда Альфреда Тепфера. Ваша литературная судьба складывалась на редкость удачно…
— Не сказал бы. Меня после первых двух вещей довольно долго не печатали в журналах. У меня выходили книги, но их никто не замечал, потому что в России литература либо делается в журналах, либо не делается никак. Издаться без журналов — это значит, как выражаются у литераторов, попасть в братскую могилу. Тебя не читают ни критики, ни рецензенты, не знают читатели. В этом есть свои минусы и свои плюсы. Я тихо, почти незаметно шел по тропинке, никто на меня не давил, не влиял. Когда вышли «Алимушкин» и «Голоса», книгу вдруг заметили. И обрушились рецензии! Боже, как меня ругали. Со всех сторон. Шел-шел себе в тени, вдруг вот обнаружился такой не похожий на других. Критик Анненский писал, что Маканин был чемпионом по количеству отрицательных отзывов. Когда при переезде я собрал все рецензии и стопку, они в мой рост уложились. Рецензентов раздражал сложный внутренний мир моих героев. Им нужен был беллетрист, который был бы понятен. А этот, думали они, видно, очень много о себе понимает. Меня так много ругали, что некоторые задумались: может, что-то есть в этом не похожем на других писателе? В 1979 году вышла моя первая книга в ФРГ, и с тех пор я стал одним из самых издающихся русских писателей за рубежом. В 1983 году журнал «Новый мир», наконец, опубликовал повесть «Где сходилось небо с холмами». В газете «Правда» появилась разгромная статья. В то время это могло стать концом всего. И начали звонить мне либералы, диссиденты, бывшие зэки: мол, держись. Три дня не смолкал телефон. Моя жена с таким черным юмором — ну, нервы уже сдавали — после очередного звонка говорила: «Опять венок принесли!» На самом деле все это было уже не так страшно, потому что я ноздрями чувствовал, что время меняется.
В 1984 году одну из лучших тогда моих вещей «Антилидер» напечатал журнал «Урал». Местная пресса разошлась: ах, он в Москве не прошел, у нас хочет прославиться. Статья так и называлась «Не пройдет!»
Хотя и закончилась «брежневская зима», началась «горбачевская эпоха». Но тоже было не просто. Я и либералам был не очень понятен. Вначале вроде приняли за своего, а когда пригляделись — выяснилось, что я сам по себе.
— Когда критика превышает критическую массу, человек может сломаться. Что помогало Вам оставаться самим собой?
— Я относился к критике, как к рекламе. После долгого гробового молчания мне даже было приятно, что меня заметили. Оказывается, я кого-то раздражаю. Значит, что-то во мне есть. Если бы я ничего не стоил, меня бы не замечали…
— Читая Ваши произведения и хорошо зная Вашу семью, родителей, я удивлялась: откуда в Вас, выросшем в счастливой, благополучной семье, столько странностей, раздрыга в душе, — скорее, не в вас, а в вашем лирическом герое, что, по сути, часто бывает одно и то же.
— Это не зависит от воспитания и условий, в которых писатель жил. Это зависит от склада дарования. Есть комедиографы, есть трагики — как есть баритоны и теноры. Меня не интересует веселое — просто это не мой голос. Да, я вырос в обычной семье. Родился в Орске, раннее детство прошло в бараке, потом мы переехали в коммуналку, потом в отдельную квартиру. У нас была нормальная интеллигентная семья. Отец был прорабом, затем стал инженером, но никаких благ занимаемое социальное положение не давало. Это была средняя интеллигенция, которая все время трудилась. Мама доила корову, был сарай с поросенком. Ведь почему в войну провинциальная интеллигенция выжила, — они еще помнили, как руками работать. Все умели делать.
Но это не связано с трагизмом, который я ощущаю как художник. Это совсем другое дело. И в этом смысле мне повезло, что мы жили рядом с трагическим и комическим, что мне дано было увидеть в жизни и темное, и высокое. Но выбирает из опыта художник то, что соответствует его представлениям об окружающем мире. Писателем движет перо. И потом у меня не все трагично. Данелия поставил фильм «Орел или решка» по моей повести «На первом дыхании». Она вся смешная…
— Произведения последних лет, напечатанные в журналах «Знамя» и «Новый мир», — в них такая углубленная философия, и не просто попытка разглядеть мир через лупу, но и показать кирпичики мироздания, составляющие человеческую сущность. После прочтения повести «Стол, покрытый сукном и с графином воды посередине» у меня заболело сердце. Вспомнились эти судилища, спросы в моей жизни и эти типажи. Бог мой, насколько они узнаваемы и неистребимы! И трусливо подумалось: а нужна ли такая литература? Не проще ли скользить по поверхности жизни и наслаждаться извивами детективных сюжетов, таких непритязательных и снимающих стрессы. Наша жизнь и без того не сахар…
— Не берусь формулировать концепцию своего творчества. Вы знаете, я счастливый человек — мне не надо искать сюжеты, я переполнен ими. Я только выбираю: это взять или другое. Они, как листья на дереве: падают одни, на их месте появляются другие. И так без конца. Я использую процентов пять из того, что у меня есть из замыслов, и создаю оригинальное произведение. Ведь художественное произведение отличается от беллетристики своей непохожестью во всех отношениях, в нем художник создает свой собственный мир. Это как общепит и ресторан. Художник предлагает вам оригинальное «ресторанное» блюдо — и да, надо быть гурманом, чтобы оценить его по достоинству. Ведь в конечном счете важно не то, что люди читают, а то, что они перечитывают. И здесь неважно количество твоих читателей — это не может быть ориентиром. Читательский вкус меняется. Вот сейчас больше нужны детективы, фантастика, криминальное чтиво. Это то, чем нас в свое время не докармливали. Когда человеку долго что-то было недоступно, он на это набрасывается. Утолит голод — потом еда снова становится нормальной. Я бы не стал упрекать читателя в приниженности вкуса, надо выждать, когда рынок насытится, когда пройдет жажда, схлынет голод. Сегодня Россия наелась бананов, и сейчас в Москве очень популярна хурма. Пройдет время, и пища у людей станет нормальной.
Я как математик не могу без сложных текстов, поэтому с большим удовольствием читаю философские вещи.
— Какое из Ваших произведений Вам дороже всего?
— Трудно сказать. Когда вещь вышла, ты не свободен оценить ее. Это как в теореме Геделя: «Находясь внутри системы, невозможно заметить ее противоречий», более строго, «ее противоречивости». Когда приступаешь к работе, не знаешь, во что это выльется. Тема незнакомая, решаешь ее наощупь. Она может получиться читаемой, и будет большой резонанс, а может пройти незамеченной. Это зависит от того, насколько глубока, трудна тема. Как с ребенком: не знаешь, какой получится. Иногда бывает удача — как, например, с «Андеграундом, или Героем нашего времени» — и тема глубокая, и читается легко.
Я раньше тоже говорил: вот в такой-то вещи хотел показать то-то. Потом понял, что лукавлю. На самом деле, когда закончил произведение, я стал другим, часто вообще не понимаю, как к такому концу пришел. Нам не дано предугадать, чем завершится задуманное…
— А многое из задуманного завершилось самым высоким признанием читателей, и Ваши книги выходят в номинациях «Современная русская классика» и «Русская литература. XX век». Это так интересно — общаться с «живым» классиком…
— Был такой забавный случай в Америке в Бостоне. Я приехал туда на маканинские секции. Сижу в президиуме с краю, слушаю, как десяток профессоров обсуждают мое творчество. Вдруг вбегает в аудиторию американец — опоздал — плюхается на первый ряд и кричит: «В каком году писатель умер?» Мы так смеялись. Хорошая примета…
— Вы получили Букеровскую премию за повесть «Стол, покрытый сукном». Что такого могли там увидеть англичане, способны ли они понять, что мы пережили на парткомах и на разных коврах?..
Вы знаете, они очень хорошо понимают нас. На Западе роль парткомов выполняет общественное мнение. Оно сжирает, съедает человека, говорят англичане. Человек нигде не защищен от судилищ, спросов. На днях получил факс из Америки — приглашают выступить с лекцией. Я думаю, это проблема: как им объяснить наш мир? Это очень трудно. В то же время, когда писатель в своих произведениях говорит об общечеловеческих проблемах — таких, как семья, жизнь, деньги, смерть, власть это всем интересно и понятно, потому что эти ценности и так называемые вечные вопросы всегда будут волновать человечество.
— Помните ли Вы уфимский период своей жизни?
— Мы переехали в Уфу, когда я пошел в 8-ой класс. Сразу почувствовали: уровень другой. Орск — захолустный город, а Черниковск*, хотя тоже не Бог весть что, но там жили эвакуированные из Ленинграда, которые приехали во время войны и так и остались здесь. По сути, Черниковск состоял из ленинградцев. А это огромная культура, это уровень во всем. И надо отдать должное маме, которая отправила меня в самую лучшую школу, самый сильный класс. И вот я закончил мужскую школу № 11 (ныне №61), а мои братья Геннадий и Павел учились неподалеку от дома, в школе № 62. В то время там был высокий уровень образования, в отличие от Орска, ученики ориентировались на последующую учебу в вузах. Это заставляло серьезно заниматься.
Уже тогда я был чемпионом Черниковска по шахматам, участвовал в первенстве Башкирии. На трамвае мы ездили играть на турнир в Уфу, мне давали талоны на питание, и на них кормилась куча моих друзей-болельщиков. Город большой, красивый. На крутом берегу реки Белой, помните, домики лепились, как ласточкины гнезда… Зимой на лыжах ходили, летом спускались на плотах по Белой. Бывало, нырнешь под плот и в окошко снизу смотришь сквозь толщу воды. Это было рискованно. Если тебя накроет плотом, может не хватить дыхания, тогда не выплыть…
— Как получилось, что вы, три брата, получили математическое образование?
— Может, повлиял дух времени. Но, скорее всего, хотелось попасть наверняка, чтобы не возвращаться домой. На журфак конкурс был 25 человек на место, на мехмат — 4. И потом, как отличиться в гуманитарной дисциплине, как оценить? Другое дело в математике: решил задачу или не решил. У Геннадия была поразительная тяга к литературе, он писал прекрасные сочинения, стихи, легко решал задачи и играл в шахматы. Он приехал поступать на следующий год после меня (мы погодки с ним). Я ему сказал: поступи на мехмат, а потом перейдешь на филфак. Но он никуда потом не перешел, увлекся всерьез, в 30 лет защитил докторскую диссертацию. Сейчас брат один из известных наших математиков, решил несколько проблем математической логики. Хотя он и живет в Москве, во Франции, в Руане, у Геннадия своя школа, свои студенты. Я после окончания МГУ несколько лет проработал математиком и первая книга у меня — это монография по проблемам математики. Павел тоже поступил на мехмат, но, к сожалению, он серьезно заболел, и это не дало ему возможности состояться в жизни.
А еще от уфимского периода у меня осталась любовь к меду и чак-чаку. Мы даже здесь, в Москве, чак-чак делаем, а вот по настоящему меду я скучаю. С годами начинаешь ностальгировать по молодости. Летом мы с Геннадием побывали в Орске, в станице, где мама родилась. Мечтаем съездить в Уфу…
— Что считаете главным в жизни? Счастливы ли Вы?
— Трудно сказать. Я люблю саму жизнь, для меня нет в ней мелочей. Люблю рыбалку, крепкие зимы, ночные звезды. Я счастливый человек: жизнь удалась, признание — хоть и не сразу — пришло. За рубежом вышло более 100 книг, крупные издательства обычно приглашают меня на презентации. Не обделен и наградами. Наряду со значимыми, крупными премиями иногда, случается, награждают и небольшими. Есть обаяние маленьких премий, когда никто тебе не завидует, когда ни у кого из-за этого не будет инсульта. Наше писательское поколение ревнивое, следят друг за другом, как бы не переоценили кого-то.
Если человек любит жизнь и она отвечает ему тем же — это и есть счастье. Счастье пишущего человека — когда он не боится своей индивидуальности, не хочет смешиваться с толпой. Поэтому художник не должен общаться с прессой — она его быстро поглотит. Раз выступит, еще раз, не удержится, начнет беспрерывно вещать и кончится как художник, как Личность. Поэтому я не даю интервью.
— Как Вы думаете, почему именно сейчас, как говорят критики, пришло время Маканина?
— Политическая ангажированность сошла, те, кто шли группой, истощили свои силы. Кто рос и развивался, не опираясь на других, сам по себе — тот остался. Вот я смотрю, какая сейчас талантливая молодежь есть. Пока их не видно. Это как в природе — на определенном отрезке времени и кусты, и деревья, и трава одного роста. А потом кусты неизбежно вырастают в кусты, а деревья становятся деревьями. Есть среди молодых ребята из крепкого желудя, дай Бог, из них вырастут хорошие деревья.
— Владимир Семенович, в Уфе Вас читают, в библиотеках за «Андеграундом…» очереди.
— Да, роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» — это совсем новое качество моей прозы. Пока «Андеграунд…» идет хорошо, его купили издатели Франции, Германии. Но главное роман вышел у нас, и вышел со звоном, с шумом, чего в литературе давно уже не было. Прошел буквально шквал статей. В «Андеграунде…» есть сложные взаимосвязи с «Записками из подполья» Достоевского. И речь в романе идет как бы о духовном подполье. На Западе есть выражение «брежневская зима». Сколько талантливых людей спились, повесились, замерзли, сколько ушли в кочегары, сторожа… В память о них мой роман. Это были прекрасные люди. И они были по-своему счастливы. Они чувствовали свою индивидуальность, не боялись ее проявлять. Но сколько погибло, не сумев выразить себя! Я многих знал.
— Над чем работаете сейчас?
— После романа я немного устал от большой формы, сейчас идет цикл рассказов. Намечается и крупная вещь. Я пока издали посматриваю на нее и думаю: взяться — не взяться… Не решаюсь, потому что когда работаешь над большой вещью, уходишь, как в омут. А мне хочется немного побыть свободным. Не так сразу.
Кроме того, много езжу. В мае меня ждут в двух университетах Германии, в Америке в двух городах будут работать маканинские секции — это интересно. По моим произведениям в зарубежных университетах пишут дипломы и диссертации, мой приезд для них важен. Другие зарубежные вузы просят выступить у них по проблемам связи моих произведений, в частности повести «Отставший», с традициями русской классической литературы. В Америке будет конференция по роману «Андеграунд…».
В последние годы стали приглашать и российские университеты. Был в Тульском, Саратовском, Пензенском — полные залы, роман «Андеграунд…» смели с прилавков. Рад был бы приехать в Уфу, часто вспоминаю город, почти всех одноклассников помню по именам.
— Вас причислили к русской классике XX века и, наверно, Вам видно, чем прорастет Россия в век XXI…
— Мне трудно судить об этом. Конец века — вещь очень сложная. Чувствуется какой-то дефицит энергии, ощущается полный штиль. На самом же деле надвигается волна энергетического взрыва в XXI веке. Каждое начало века в России взрывается новой энергией. Когда-то был Петр, потом Пушкин, в начале XX века был русский авангард. Сейчас явный штиль. Так было и в XIX веке, в чеховское время, когда паруса опали, началась какая-то тягомотина. И потом невероятный взрыв. Все это за счет неравномерного развития России, которое, как известно, идет рывками.
Но у меня сложилось ощущение, что придет новое поколение, и это даст России внутренний рост. Не внешний — не надо будет присоединять Грузию, Армению и т.д. Донорство России ни к чему. России надо заняться собственным внутренним миром и быстро развиваться самой. И как только придет новое поколение, те, кому сейчас по 20, я надеюсь, что это будет взрыв внутреннего роста в духе XIX века. В противном случае будет отставание, хроническое отставание России. У нас есть интеллект Москвы и Питера, плюс Урал и Сибирь – и полный вперед. Важен именно внутренний рост технологий, мышления. И духовный рост…
1999 г.